не сознавать не реализованную до поры мощь. Виктор задет обхождением. Тут в Доме творчества появляется оповещенный открыткой сокурсник по ВЛК Отиа Иоселиани. Он приехал на новенькой «Волге» со сверкающим оленем на капоте, походя пожурил администрацию, посмеялся над местным вином, которое простодушно пил его «непосвященный» друг, усадил его в свою «Волгу» и увез в Цхалтубо. Скорее всего, в машине разговор коснулся съемок фильма по роману Иоселиани и предложения Серго Закариадзе, будущего «Отца солдата», написать пьесу для театра «Руставели». Вряд ли эти подробности развеяли увезенную из Гагры досаду. В Цхалтубо Виктор увидел двухэтажный дом с арочной колоннадой и десятью комнатами (в скобках замечу, собственноручно выстроенный Отией от фундамента до кровли). В этом доме гость прожил несколько дней, выезжая на экскурсии по историческим местам и ловлю рыбы, в том числе злополучных пескарей.

Не удивительно ли – зерно рассказа было заронено в начале 1960-х, рассказ же появился в середине 1980-х. К этому времени Астафьев – знаменитость, большой писатель, перу которого принадлежат лучшие страницы русской прозы второй половины XX века – «Царь-рыба», «Последний поклон», «Пастух и пастушка»… Но именно к середине 1980-х в творчестве Астафьева намечается этап, смутивший многих его почитателей: оптика мастера словно разъедается катарактой или затягивается черной линзой; при этом самородное слово не слабеет, а даже наливается силушкой. Этапным, в означенном русле, видится «Печальный детектив», дальше пошло по нарастающей. В результате оробевшему читателю явился удручающий симбиоз: на страницы последних произведений писателя словно бы выступил мучимый изжогой, угрюмый мужик, яростно гвоздящий многочисленную родню, всех без разбора, налево и направо. От его гневного ока и отравленного слова не укрыться никому. Не чурается он и зуботычины.

Вот в такую пору, на беду нам – грузинам, из зерна, зароненного 25 лет назад, пророс рассказ – невзрачный куст, усыпанный ядовитыми ягодами. Все, что в Грузии попадается на глаза рассказчику, вызывает у него неприязнь, негодование, омерзение. Доходит до того, что рубиновые зерна граната, прекрасного библейского плода, напоминают ему цингозные дёсна (это ли не болезнь оптики!), а безобидный хохолок поверх индюшачьего клюва свисает как гнилое мясо. Коровы на имеретинских взгорках отвратительно безроги и до неприличия мелкопородны, а редкие цхалтубские пальмы чахоточно чахлы. Искаженная оптика, вкупе с отсутствием такта, подводит писателя и в более существенном. Он, конечно, не знал, что мать Отии, овдовевшая задолго до войны, оставила осиротевших сыновей и вышла замуж и лишь на склоне лет, больная и беспомощная, постучалась в дом к старшему сыну. Поведение старой женщины объяснялось неуверенностью и смущением, и рассказчику в его мотивациях следовало бы проявить больше деликатности и такта, но эти качества чужды автору «Пескарей». Не щадит он даже своего сокурсника, проделавшего ради него неблизкий путь и принимающего в меру своего понимания; в гневном публицистическом отступлении он ставит этого непростого, но нравственно безупречного человека в один ряд с торгашами на российских рынках, нагло обирающими честных работяг!..

Не знаю, наловил ли в Грузии Виктор Петрович пескарей, но дров он наломал изрядно.

Грузинская общественность возмутилась пасквилем и завалила автора письмами. Помню, как при встрече в ЦДЛ Виктор раздраженно сетовал на мешки гневных посланий и допытывался: «Слушай, ты знаешь Терентия Убилаву, журналиста из Очамчира? Как бы его угомонить? Придурок чуть не каждую неделю шлет мне письма с угрозами и пугает мою Машу…»

Негодование грузинской общественности, огороженное цензурой, долго не выплескивалось в союзную прессу, но тут в конфликт вмешался Натан Эйдельман: московский интеллектуал, автор популярных исторических романов, обнародовал свою частную переписку с автором «Пескарей». «Самиздат» в считаные дни растиражировал переписку по всей стране. Неожиданно возникший еврейский вопрос придал русско-грузинской перепалке иной тон и масштаб. То, что еще можно было решить полюбовно, командировав на республиканскую конференцию милейшего Гаврилу Троепольского, выросло в скандал такого масштаба, что на писательском съезде, проходившем в Кремлевском дворце, грузинская делегация покинула зал.

Сегодня, на расстоянии, незначительность повода бросается в глаза. В творчестве Астафьева «Ловля пескарей в Грузии» не больше чем эпизод, мелочь. Но дело в том, что 30 лет назад причина происшествия гнездилась не столько в злокозненности текста, сколько в подспудных явлениях, назревавших в стране, в форшоках, предвещающих грядущие потрясения.

Не могу не отметить в происшедшем достойнейшее поведение моего дорогого Отии. Казалось, он первым должен был броситься в драку, тем более что всей Грузии был знаком его полемический азарт и острый язык, не уступающий астафьевскому. Но Отии было не до скандала. Он заканчивал большой роман «Черная и голубая река», в котором есть эпизоды, написанные на уровне Фолкнера и Достоевского, и не собирался отвлекаться по пустякам. Только поставив точку в многолетней работе, он написал зачинщику бучи умное, взвешенное письмо, главным в тональности которого было сожаление о случившемся и досада. Жаль, что письмо не удалось обнародовать. Отиа прислал мне его вместе с русским переводом и попросил похлопотать о публикации. Я посоветовал ему приехать самому в Москву, повод того заслуживал. Но Отиа и тут остался верен себе. Уточнив перевод (важно было не исказить его тон), я сходил сперва в «Наш современник», затем в «Дружбу народов». Оба главных редактора – Сергей Викулов и Сергей Баруздин – сказали, что руководство не советует возвращаться к тягостной истории. Викулов добавил, что предложил Астафьеву извиниться перед Иоселиани в личном письме и тот якобы пообещал, присовокупив: «Чего вы взъелись на меня из-за этих „Пескарей“, там, рядом, напечатан рассказ, в котором моим родным сибирякам досталось куда круче, чем грузинам… И вообще, когда я пишу, у меня от пера только брызги летят во все стороны».

Погодя, я спросил Отию по телефону, получил ли он письмо с извинениями? В ответ он только хмыкнул: «Как же, как же…»

Через некоторое время мы пересеклись с Виктором Петровичем на каком-то торжественном приеме. Я сказал ему, что собираюсь в Грузию, и спросил: «Что передать Отии?» Ответ тронул меня: «Передай ему, что я его очень люблю». И вслед за этим с заботливой, почти нежной интонацией: «Как его Манана?» Манана – дочь Иоселиани, которую он видел маленькой девочкой; рано вышедшая замуж, ко времени нашего разговора она стала бабушкой. Когда я сказал об этом Виктору, он засмеялся и сокрушенно покачал головой.

Закончу эту историю словами посвящения, которые Отиа Иоселиани предпослал своей замечательной повести «Звездопад», давно включенной в хрестоматии и школьные программы:

«Мой дорогой Виктор Петрович! В наших беседах ты не раз говаривал:

– Вы, грузины, не видели войны.

– Возможно, – соглашался я. – Не видели.

– Вы, наверное, даже немецкого самолета не видели.

– И то… я, например, не видел.

Вот уже несколько лет мы не встречались. Я соскучился по твоему раскатистому смеху и открытой прямой беседе. Дома никого, с кем можно было бы перекинуться словом. За окном прошел дождь, и выходить не стоит. Я сижу один и пишу. Пишу тебе, пишу, что запомнилось мне со времен войны.

С любовью

Отиа Иоселиани».

Два больших таланта и ярких, самобытных человека, они были в чем-то очень похожи. Выросшие в нищете и сиротстве, выпестованные мудрыми, сильными старухами – хранительницами очага и традиций, они посвятили своим бабушкам слова искренней и глубокой любви. Оба своими руками выстроили свои судьбы и завоевали признание народа.

Е. Ч.: Я согласна с вами в оценке двух замечательных писателей, и все-таки мне кажется, что с этого рассказа и событий вокруг него началось развенчивание формулы «дружбы народов». Потому все, связанное с этим, очень интересно.

А. Э.: Чувствуя ваш интерес, я был подробен, может быть, даже слишком.